Мой первый оридж

[martes]

Да простят мне читатели то, что я, не закончив фик, принимаюсь за вот это. Я закончу непременно, как только поймаю радужное настроение)

Автор: Martes
Название: Шарманка (рабочее, просто, чтобы обозначить)
Бета: все первозданно.
Фэндом: ориджинал (так пишется?))
Дисклеймер: Мое-мое)
Пейринг: не стану писать пейринг, не буду писать спойлеров)
Рэйтинг: NC-17 (во-первых, впоследствии, во-вторых, не за секс, ну или по меньшей мере, не только за него)
Жанр: Angst, Horror
Размер: не слишком большой
Предупреждение: Ну, тут и предупреждение, и просьба. Сюжетные ходы достаточно банальны, с исторической точки зрения я, должно быть, недостаточно подкована, к тому же, сразу видно, кто вдохновил на персонажей) Да, еще, это не веселая сказка и не романтическая история. Это просто выплеск негатива, это детфик. Поэтому пусть часть эта не обманет солнечностью читателей, которым хватит усердия и желания читать эти кучу буков. А вообще, мне нравится эта штука, которая у меня получается)))

Первая часть.

В этот день на маленьком пятачке, что в самом конце Энджел-стрит, все было как обычно. Хмурые серые дома, мелкий мусор и грязь на брусчатке, пара бродяжек и старый потрескавшийся фонтан с дельфином в центре. Разницу составляло только одно обстоятельство — сегодняшний день, вопреки обыкновению остальных осенних дней, был солнечным. И именно это обстоятельство бросало тень сегодня, то есть, если принять во внимание природу обстоятельства, стоило бы скорее сказать, что бросало оно не тень, а свет, на все предметы, живые и неживые, располагающиеся с некоторым комфортом, на который давало право им, видимо, давнее знакомство и, если можно так выразиться, слияние с окружающей обстановкой, на старой Энджел-стрит.
Так вот, солнце делало все эти предметы чуточку другими. Грязь на брусчатке подсохла, ветер гонял по улице сор, бросал пыль в лица бродяжек, устроившихся с комфортом на бортике фонтана и подставляющих лохмотья свои робкому теплу. Получив горсть пыли в лицо, те лениво ругались. И ругань эта нисколько, должно быть, не трогала ветерок, потому что тот тут же принимался с новой силой и порцией мусора досаждать беднягам. Солнце блестело в подслеповатых окнах домишек и лавок, кружком расположившихся на пятачке. Старый фонтан, вот удивительная вещь! Даже и тот вдруг забил. А этого-то уж не помнил никто из обитателей Энджел-стрит. Из отколотого рта дельфина вдруг стала сочиться тоненькая струйка желтоватой воды. Вода стекала в пересохший резервуар, подхватывала сухие осенние листья, пустые папиросные пачки, выцветшую дамскую ленту, потерянную, должно быть, в один из веселых летних дней, вода подхватывала все это и несла, и кружила вокруг серой статуи дельфина, одиноко возвышающегося над залитым светом пятачком. Солнце выгнало на улицу лавочников, которые стояли теперь у булочной, попыхивали своими маленькими короткими трубочками, щурились от бликов на окнах и переговаривались сиплыми от табака и застарелой простуды голосами. Обсуждали они цены на хлеб, который, конечно же, неизменно дорожает, жену бакалейщика, которая поругалась, говорят, вчера с молочницей, покупателей, которых, понятное дело, становится все меньше, да оно и понятно — где же людям брать деньги...

Над всей этой картиной висело привычное марево однотонной веселенькой мелодии. Звуки эти, сначала, признаться, несколько раздражавшие обитателей пятачка, вот уже месяц как стали обыденными и настолько привычными, что исчезни они, и все стали бы оборачиваться, искать причину внезапной перемены. Звуки эти исходили из небольшой черной шарманки, увитой когда-то, должно быть, алого, теперь же бледно-розового цвета лентами. Шарманку держал в руках тоненький юноша, по обыкновению своему стоявший в нише одного из высоких домов. В обычные дождливые дни маленькую фигурку шарманщика было почти не видно — накрытый куском невесть откуда взявшегося брезента он сливался с серой стеной и стоял с утра до вечера, с покрытой брезентом головой, и играл свою нехитрую мелодию. Приходил он обычно засветло, булочник открывал свою лавку в пять утра. И в этот час нехитрая мелодия заполняла уже, мешаясь со струями дождя и утренним туманом, хмурый пятачок. В шесть пополудни, когда лавочники расходились, фигура маленького шарманщика виднелась по-прежнему в нише стены. Каждый день они, полагая это частью некоего ритуала, бросали деньги под ноги шарманщику — никогда не ставил он к ногам своим кепки или чашки, никогда ничего не просил, да и вообще никогда не разговаривал ни с кем из обитателей пятачка.

Раньше по Энджел-стрит бродили толпы крикливых голодных мальчишек. Но с некоторых пор они как-то незаметно исчезли, сошли на нет. Исчезли звонкие голоса и бьющий по ушам хохот. Исчез топот десятка маленьких босых ног, исчезли грязные вороватые ловкие маленькие ладони. Никого из взрослых обитателей пятачка исчезновение юной шпаны не волновало — свои дети спокойно сидели по уютным домам и бегали в ясные дни по улице со смехом и криками. А куда делась шпана? Должно быть, ушла в другие районы, такие, что побогаче.

Сегодня же, в обеденный час, детей на пятачке не было, ни чистых, ни грязных. Грязные, как говорилось ранее, испарились в неизвестном направлении, а чистые, одетые еще чище, чем обычно, сидели чинненько в этот час на скамейках местной церквушки рядом со своими матушками, тетушками, отцами и дядьями. В общем, со всем населением Энджел-стрит, кроме лавочников, которых держала на солнечном пятачке работа и заметно снизившиеся в последнее время доходы. Ну да читатель может быть спокоен, здесь обсуждать доходы лавочников и дорожающий хлеб, который, между тем, действительно дорожает, мы не станем. А вспомним опять про детей. Мы выяснили, что единственным ребенком, а я полагаю, что его все еще можно так назвать, на пятачке был юный шарманщик. При свете оказалось, что у мальчишки рыжие вьющиеся волосы, которые откинул он сейчас за спину, на грязноватую ткань когда-то бывшей, наверное, белоснежной, рубашки с широкими рукавами. Тонкая бледная кисть его приводила в движение ручку шарманки, извлекая звуки. При движении рукав то и дело опадал, обрисовывая худощавую руку юноши. Весь облик его был таким тщедушным и болезненным, что непонятно было совершенно, как это дитя человеческое стоит до сих пор на серой брусчатке. Не падает, и не взлетает, подхваченное ветром, к небесам. Однако стоял он, по всей видимости, достаточно твердо, в широких ботинках со следами от серебряных пряжек на носах, запрокинув голову и глядя поверх людей и, казалось, что даже поверх домов, куда-то, в одни ему известные дали...

Итак, шарманщик играл, лавочники мирно беседовали, бродяжки грелись. Внезапно картина тихого осеннего умиротворения была нарушена. Точнее будет сказать, что в нее легко вписался новый элемент. Двери лавки брадобрея распахнулись, и на камень брусчатки выпорхнул благоухающий духами молодой человек сияющего вида и весьма приятной наружности.

Эдвин в этот день был в весьма приподнятом настроении. Два дня назад подошла к концу закончившаяся, надо сказать, успешно, кабала его в Оксфорде. И теперь следовало приступить к знакомству с делопроизводством компании отца. Но любящий родитель, помня, должно быть, свою разудалую молодость, а также принимая во внимание примерное поведение сына в университете, дал отпрыску месяц отсрочки, дабы отдохнуть, сбросить с плеч унылые пыльные цепи альма матер и как следует нагуляться перед предстоящей, кстати, женитьбой.

Надо сказать, что ни о делопроизводстве, ни о будущей супруге, которой до сих пор не имел чести быть представленным, Эдвин даже не помышлял. Сегодня был первый день отцовской отсрочки, впереди сиял целый месяц свободы и неограниченный на этот раз счет в банке. Для начала выпускник Оксфордского Университета решил пройтись по старым Лондонским улочкам, побродить, впуская в разнеженное поэзией и прозой древних и современных мастеров слова сердца свое легкие и приятно-болезненные уколы ностальгии. Когда-то бегал он по этим улочкам с толпой сорванцов, каждый из которых вошел своим путем теперь в огромный океан взрослой жизни.
Эдвин позавтракал кофе с хрустящей булочкой в маленьком уютном кафе и отправился на Энджел-стрит к брадобрею. Он не был уверен, что лавка эта все еще стоит на пятачке в конце улицы, но ностальгия неумолимо влекла молодого человека. Когда-то он, будучи мальчишкой, имел серьезные неприятности, разбив окно в лавке брадобрея и не сумев удрать, как прочие приятели. И теперь не мог отказать себе в удовольствии появиться на грязном пятачке, запомнившимся по детству огромной площадкой для игр, в костюме модного покроя из тончайшей светло-серой шерсти, сшитом на заказ совсем недавно. Где же теперь тот мальчишка с камнем в руке? Нет его боле! Эдвин возвел глаза к небу. Теперь он молодой полный сил мужчина. Теперь все дороги открыты перед ним. Погруженный в эти нехитрые мысли, Эдвин достиг порога нужной ему лавки и был приятно удивлен тем, что все в ней осталось по старому, ну, кроме разве что разбитого стекла. Даже брадобрей был тот же. Он изрядно сдал — поседел, лишился передних зубов, обзавелся желтоватой кожей, пришедшей на место красным от гнева щекам, которые помнил Эдвин по единственной их неудачной, кстати, встрече... Решено! Он непременно воспользуется услугами этого старичка. Это как дань! Детству и памяти... И ушедшей уже в прошлое юности... А потом он побродит по пятачку, купит булку и съест ее, сидя прямо на бортике фонтана!
Старичок-брадобрей охотно вспомнил мальчишку, разбившего окно в его лавке, а может быть, и не вспомнил, сколько их тут было, таких мальчишек, сколько раз звенели здесь разбитые стекла! По меньшей мере, он угодливо улыбался, расспрашивал о премудростях учения и даже осмелился восхищенно тронуть только что вымытой рукой ткань серого пиджака юноши. В общем, произвел на молодого человека, разнеженного и томного от ностальгии, весьма приятное впечатление. Эдвин даже положил к плате за услуги пару пенсов сверху. Расстались они вполне довольными друг другом.
Эдвин распахнул дверь лавки брадобрея с твердым намерением продолжить намеченную программу, в которой стояло что-то о булках и бортике фонтана... Как вдруг в лучах мягкого ласкового осеннего солнца увидел само воплощение Энджел-стрит. Тоненький юноша стоял, выпрямившись, в столбе света, он высоко поднял бледный острый подбородок, копной рыжих его волос играло солнце. Оно путалось в них, перебирало лучами огненные кудри, переливалось искрами на медной завитушке, упавшей невзначай на плечо, обтянутое белой тканью шелковой, кажется, рубахи. Узкая кисть мальчика, Эдвин никак не мог решить, как называть его, лежала на ручке шарманки, которую он непрерывно плавно вращал, извлекая из черного своего инструмента легкие звонкие, наполненные осенними красками звуки. Вот, что за музыку слышал Эдвин уже целых полчаса! Вот, на что не обратил он внимания, входя в двери лавки! А между тем, музыка сладким ядом лилась в уши молодого человека, а глаза его впитывали жадно возвышенный образ осеннего рыжего ангела. Эдвину казалось, что он может стоять так целую вечность — слушать, смотреть... Но вдруг к нему пришло острое желание — захотелось узнать, какого цвета эти, обращенные в неведомые дали глаза... Он подхватил трость и решительным шагом направился к шарманщику. Эдвин всегда был убежден в том, что досконально знает свою натуру. И теперь он не мог ошибаться — это была любовь! Любовь с первого взгляда. В Университете ему уже случалось влюбляться и в женщин, и в мужчин. И, надо сказать, что всегда эти чувства его приводили к вполне логичным, прекрасным, порой мимолетным, порой весьма продолжительным романам. Но таких сильных эмоций молодой человек доселе не испытывал. И упускать собственное счастье, к которому, он твердо верил в это, его так старательно вела судьба, Эдвин не собирался.
Подойдя к шарманщику почти вплотную, Эдвин мягко улыбнулся и произнес чуть дрожащим от волнения голосом:

- Здравствуй, дитя осеннего полдня... Могу я узнать твое имя?

Пару секунд ничего не происходило — тонкая рука по-прежнему вращала ручку инструмента, музыка по-прежнему разливалась над пятачком. А через мгновение шарманка в последний раз жалобно скрипнула, и мальчик перевел на Эдвина изумленный, с примесью испуга, взгляд огромных, обрамленных густой сетью темно-рыжих ресниц ярко-синих, такого цвета, какое бывает только у осеннего неба, глаз.