В далеком будущем кто будет вместе со мной слушать ветер? (с)
Это про Изуру. Я не могу понять Кубо! Зачем он заставил его кричать тогда! Зачем!!!
Последний закатный луч окрасил алым бумагу окна. В ладони медленно остывал шероховатый фарфор чашки. В нише притаились тени. Тени были грустны. Когда я был ребенком, они казались мне страшными. Сидя у окна, ловя ладонями последние краски быстро остывающего несмелого весеннего солнца, вглядывался я мучительно в сумрак, сгущающийся в нише гостиной, с пытливой надеждой старался уловить нотки покоя в лице самурая на панно, но тени делались гуще и выводили собственные узоры на картине. И губы древнего воина складывались в грозную усмешку. С наводящим ужас оскалом смотрел он на меня, худенького бледного мальчика. И сердце мое пропускало удары, и тело застывало в неудобной позе, готовое уже принять сиюминутную гибель. Я был уверен, - как только погаснет последний луч за окном, и тени приобретут полную власть, воин сойдет со стены и пронзит меня своим мечом. И всякий раз за минуту, за секунду до страшного момента успевал прийти отец. Звук легкой его пружинистой поступи раздавался за дверью, раздвигались седзи, и присутствие родного живого лица разгоняло тени по углам, стирало грозное выражение с лица нарисованного мужчины. Но каждый день дожидался отца я именно в гостиной. Тайна, детское любопытство, сладкое предчувствие неизбежной страшной мучительной неотвратимой гибели и последующее спасение влекло меня туда, как магнит...
Теперь отца нет. Я уже вырос и не боюсь темной ниши в гостиной. Но ловлю на ладони свои по-прежнему последние солнечные лучи. И вглядываюсь в лицо древнего воина. И кажется мне оно теперь трагичным и грустным. И грустит он обо мне — о последнем отпрыске знатного рода, очернившем память доблестных предков. Сгущаются тени и губы самурая смыкаются в пренебрежительной усмешке. Смейся, смейся, спутник жизни моей. Но не задавай вопросов. Я не смогу ответить тебе, почему не принял смиренно тогда свою смерть. Почему закричал недостойно, почему испугался. Не могу ответить, почему это было так давно, а я до сих пор жив. Вот они, родовые клинки. Вот она, рисовая бумага. «Давай!» - Говоришь ты... Нет, я не могу. Я трус, трус, трус, трус, трус! Я не хочу умирать!
Изо дня в день, из вечера в вечер прихожу я сюда провожать уходящий день, невидящим взглядом глядя в стенную нишу. Все повторяется. Только некому больше раздвинуть седзи, некому прогнать тени из моей души...
Последний закатный луч окрасил алым бумагу окна. В ладони медленно остывал шероховатый фарфор чашки. В нише притаились тени. Тени были грустны. Когда я был ребенком, они казались мне страшными. Сидя у окна, ловя ладонями последние краски быстро остывающего несмелого весеннего солнца, вглядывался я мучительно в сумрак, сгущающийся в нише гостиной, с пытливой надеждой старался уловить нотки покоя в лице самурая на панно, но тени делались гуще и выводили собственные узоры на картине. И губы древнего воина складывались в грозную усмешку. С наводящим ужас оскалом смотрел он на меня, худенького бледного мальчика. И сердце мое пропускало удары, и тело застывало в неудобной позе, готовое уже принять сиюминутную гибель. Я был уверен, - как только погаснет последний луч за окном, и тени приобретут полную власть, воин сойдет со стены и пронзит меня своим мечом. И всякий раз за минуту, за секунду до страшного момента успевал прийти отец. Звук легкой его пружинистой поступи раздавался за дверью, раздвигались седзи, и присутствие родного живого лица разгоняло тени по углам, стирало грозное выражение с лица нарисованного мужчины. Но каждый день дожидался отца я именно в гостиной. Тайна, детское любопытство, сладкое предчувствие неизбежной страшной мучительной неотвратимой гибели и последующее спасение влекло меня туда, как магнит...
Теперь отца нет. Я уже вырос и не боюсь темной ниши в гостиной. Но ловлю на ладони свои по-прежнему последние солнечные лучи. И вглядываюсь в лицо древнего воина. И кажется мне оно теперь трагичным и грустным. И грустит он обо мне — о последнем отпрыске знатного рода, очернившем память доблестных предков. Сгущаются тени и губы самурая смыкаются в пренебрежительной усмешке. Смейся, смейся, спутник жизни моей. Но не задавай вопросов. Я не смогу ответить тебе, почему не принял смиренно тогда свою смерть. Почему закричал недостойно, почему испугался. Не могу ответить, почему это было так давно, а я до сих пор жив. Вот они, родовые клинки. Вот она, рисовая бумага. «Давай!» - Говоришь ты... Нет, я не могу. Я трус, трус, трус, трус, трус! Я не хочу умирать!
Изо дня в день, из вечера в вечер прихожу я сюда провожать уходящий день, невидящим взглядом глядя в стенную нишу. Все повторяется. Только некому больше раздвинуть седзи, некому прогнать тени из моей души...
Можно вопрос? Про какой момент ты говоришь? не могу понять Кубо! Зачем он заставил его кричать тогда! Зачем!!!
Глупые!!! Всегда трудно что-то делать в первый раз.
Зато немало мужества надо иметь чтобы встать против друга, зная что хоть он и не прав, но делает это из-за любви. (я о моменте с Момо).
*бурчит, что никто ничего не понимает*
Хотя кто их разберет...